Разсказ дедушки Афоньки Гаурова.

Мне было тогда около семи лет. Пахали под просо.
Было около обеда. Уже некоторые поотпрягали варить, но все еще пахали. Агафон Григорьевич (Абрамов) ходил за плугом. Смотрим мы (малыши, сидевшие на ярмах), на Панин повыехали.
- Смотри-ка, смотри-ка, — говорим мы: — сколько казаков на Папином бугре... Со значками!
А их, — так бугор и усеяли. 500 человек было. И значки у них: 10—15 человек, и значек.
Посмотрел Агафон Григорьевич и говорить:
—Ну, казаки!.... Да ведь это чеченцы!... Бегите к Денис Григорьевичевым плугам.
А сам — цап ружье, и к лошади.
Тут ходила спутанная наша лошадь. — Пахали сложившись. Наших (Гауровых) был один я, с иховой (Абрамовской) стороны — четверо. — Ружья тогда были у всех на тяглах (войцо). Сошки в тягло пробуравлены и ружье на сошках. — Схватил Агафон Григорич ружье, распутал лошадь, сел и поскакал за Денис Григоричем.
— Вы, - говорит, - бежите к Денис Григорьевичевым плугам. — А сам задался.
Пахали тогда у Папина один десяток, потому что общество перессорилось. Одни кричали пахать у Поповскаго, другие у Папина. Одни пахали там, десяток пахал у Папина.
Кабы чеченцы напали немножко попоздней, они бы ничего не взяли; хотели уже отпрягать. Тогда пахали много (далеко один от другого), а стояли все в кучу. Арбы одер-в-одер, так круг и делали. Вагенбург называется. Люди все в середку. На ночь скотину тоже посреди, — так всю ночь часовые и ходят.
Вот поскакал Агафон Григорьнч за Денис Григорьичем.
Денис Григорьич пошел на охоту.
Пойду, говорит, не подстрелю-ли журавля к обеду.
Денис Григорьич был офицер.
Вот чеченцы и пошли рубить. Всех стариков и малолетков перерубили, нас маленьких забрали. Кто двух захватил на лошадь, кто трех. Потом другим на лошадь передавали. 25-ть человек изрубили, 25-ть взяли в плен. Дядюка Шалимка Шамин схватил ружье, наставил и водит. То на одного наставит, то на другого. Не подпускает, а стрелять боится: выпустишь патрон, зарядишь не скоро... А нам видно. Вертелся, вертелся, водил, водил,—только вдруг прострелили ему руку. Прострелили это руку, ружье
Те увидели, как начали чеченцы, бросили быков, да к станице — через Поповское...
выпало. Видит он, что приходится пропадать, упал наземь и не ворочается, притворился мертвыми. Наскочат чеченцы, натянутся натянутся шашками, лошади боятся. Секут его, норовят все в голову, а он втянули голову, не шевелится. Подумали, что мертвый человек, бросили. После очнулся, вся голова в лоскутах, так кусочки и болтаются. Чтож, бабушка.... вылечила. Славно раны лечила. После смеемся, бывало: «что, дядя, хорошо тебя чеченцы почисти-ли?» Долго потоми служили старики.
Взяли это нас и по седлами. Видим, торопятся, спешат. Тут из орудии — гу! Переполоху еще больше. Орудий в парке было две. Да что, какия. На быках тащить нужно было. Или люди тащили. Вытащили орудию в крайний лесок, и обнаружиться боятся: как бы чеченцы не наскочили. Наконец: гу—гу! Дунули из второго орудия. Тут уж вовсе чеченцы испугались. Сбились с брода в суматохе. Стали прыгать прямо с берега, на слаз не попали.
У Антипина тут самый их был слаз; так чеченсий слаз и назывался.
Не попали на слаз, пригают куда ни-попадя, сбились, нас держат за седлами. 25-ть нас, глупой детворы, все почти семилетние. Вижу я, приходится пропадать, не-промах... Вскочил на спину коню, схватился за шею чеченца — и держусь. Было страшно,— кучею плыли: упадешь, пропал совсем.
Везли нас лесом, по-над Сунжею; где теперь Умахан-Юрт, там делили. Вывезли на чистое место, посадили вряд 25 человек, и делили. На 20—15 человек одного ребенка. Поделили и разъехались.
Меня держали в Автурах, около года. Потом выменяли. Близко совсем: из дому часто гостинцы привозили. Бывалочи, приедет Барагуновец татарин, привезет штаны и рубашку, поклон от родителей.
Знали, где я находился, а выкупить неначто было. Ожидали размена.
Держали меня хорошо. Кормили. В семье было немного: хозяин, мать-старуха да жена с ребенком.
Бывало, напекут пышек:
— На пышку!
Схватишь, и на улицу. Обступят татарчата, просят. Тому кусок, тому другой; смотришь, ничего и не осталось. Бежишь опять.
— Куда дел? Неужели сел? Врешь, неправда. Верно, пораздавал ребятам? Нет, садись, тут кушай.
Ешь пышку, сыр; а на улицу не пускают.
Вот правда поется в песне. Наши песню сложили чеченцам, про генерала Фезю.
«Горе нам, Фези к нам
«С войском стремится»...
Погонял нас этот Фезя! Уж сам видел, что правда. Зима, снег... Он как понажал!
Прибегает хозяин, сказал что-то жене; берет винтовку, убегает. Собрали нас в дорогу, на кутан: я, старуха, молодая с ребенком.
Прислали мне шубу из дпму. Длинные рукава у шубы. Отрезал я у шубы рукава, натянул на ноги, надел шубу и идем. Снег в колено. Идем. Из сил выбиваемся. Пришли на кутан, там скотина.
Просидели там, не знаю, сколько времени, прибегает опять хозяин. Велит итти еще куда-то. А сам подхватил скотину и гонит. Шли куда-то долго. Во рту крошки не было. Снег, падаешь. Загнали куда-то в горы. Тут целый лагерь; переночевали. Ждем, а хозяин опять побежал сражаться.
Долго так скитались, пока слышим: ушли русские.
А мне — тоже страшно. От своих от русских бегаем, а мне страшно, вместе с чеченцами. Привык.
За год так налопотался по чеченскому—домой привезли, не знал ни словечка по-русски. Теперь вот не знаю ничего по-ихнему.
Стали брить мне голову.
Завелась в голове моей вошь, не дает покою. Шапка моя курпейчатая так и кишит кишмя в курпее. Содрал я овчину, оставил вершок один суконный; ношу, как ермолку.
Говорить старуха: надо обрить голову; а я—не даваться. Было сбежать пустился. Отбиваюсь, — не дамся!
Стала старуха чесать мне голову.
— Я расчешу только и вымою.
Вымыла, чешет, — и бреет незаметно. Чешет и бреет. Так и обрила. Как глянул я: обритый. Как взвою. Забежал под сарай, за беженки и давай плакать. Наплакался во-как. Стану надевать свой вершок вместо шапки, а он колет. Сукно какое там, одна слава что сукно, совсем повытерлось. С нову было, может, мягкое, а теперь - колет.
Взяли каких-то пленных, разменяли меня после сражения, привезли до-дому.
Со мною было два чеченца барагуновских. Мать, родные - плачут. Суют мне гостинцы, вот—мать, мать, — указывают.
Прискучило мне, наелся, захотелось домой.
— Э, мать, мать! Айда домой!
Говорю я чеченцу. Все как ахнуть. Совсем было отвык от дому.

[Гребенские, Терские и Кизлярские казаки. Книга для чтения в станичных и полковых школах, библиотеках и командах. Составил Г.А. Ткачев. Владикавказ, 1911]

Отредактировано cider (2020-03-21 11:38:59)