Евпраксия Онисифоровна Зимина...
Родилась в горах, где не имели понятия о ровной земле, думали, что вся земля такая же, как их горы1).
1) Когда возвращавшиеся из русских набегов, - говорит Зимина, - говорили о том, что у русских везде ровное место, горцы смеялись: им казалось это невероятным, они не верили.
Называлась тавлинкой, потому что была взята из Тавлии, т. е. нагорного Дагестана.
Взята лет 9-11-ти, имени родного аула не помнит, но обстановку описала так, что, вместе с обрывком имени, которое она произнесла (Салты), не трудно было восстановить, что это был аул Ашильты, на речке Ашильте, впадающей в Койсу между двумя Ахульго: старым и новым, взятыми графом Граббе в 1839 году, и что вся обстановка боя напоминает эту знаменитую осаду.
Отца при обороне убили, брата – также, и они остались вдвоем с матерью. Мать была сестра Шамиля2); жили в его доме, вместе с другими.
2) У Шамиля была одна сестра – Фатимат; она при штурме Ахульго утопилась; о какой сестре еще здесь говорит Зимина - не знаю.
Об осаде и обороне говорит, что пленные были взяты из трех деревень (Ашильты, Старое и Новое Ахульго); помнит Койсу, по другую сторону еще река, а между ними гора, утес высокий. В горе крепость. В крепости отбивались от русских три месяца3).
3) Вообще должно сказать, что как в этих подробностях, так и дальше, в рассказе о свидании с генералом Пулло, об упорстве Шамиля, о его бегстве и подземных жилищах, рассказ Зиминой удивительно сходится с рассказами об осаде и штурме Ахульго, как они занесены в русских известиях. Почему можно положительно утверждать, что Зимина была взята действительно при этом штурме. Желающим рекомендую прочесть «Историю Кабардинского пехотного полка соч. Зисермана (т. 2 стр. 114-117).
Здесь привожу также краткие выписки из этой истории.
«Обрывы обоих утесов к речке Ашильте и к самому Койсу изрыты многими пещерами» (т.2 стр.114).
«Неприятель в своих подземных саклях, траншеях, завалах, пещерах и за утесами был совершенно скрыт от наших глаз и выстрелов» (т.2 стр. 116).
«Шамиль поспешил выставить белый флаг и выслал немедленно (17 авг. 1839 г.) своего сына Джемал- Эддина в аманаты» ( т.2 стр. 141).
«Все окружавшие Шамиля до того упали духом, что сами уговаривали его скорее согласиться на все требования русского начальника. Для ускорения переговоров решено было, что исправлявший в отряде должность начальника штаба г-м. Пулло будет иметь личное свидание с Шамилем среди самого Ахульго. Долго Шамиль не решался. Утром 18 числа генерал Пулло с небольшой свитой вошел в Ахульго; Шамиль явился к нему на встречу; оба сели на ковре, говорили с полчаса» (т. 2 стр. 141).
«В плен взято до 900 ч., большей частью женщин, детей и стариков» (т. 2 стр. 145).
«Шамиля нигде не нашли. От лазутчиков получено было, что Шамиль скрылся в ночь с 21 на 22 число. Он взял с собой кроме семьи, только несколько самых надежных мюридов. Шамиль наткнулся на небольшой наблюдательный пост в ущелье. Завязалась жаркая перестрелка, сам ротный командир был убит. Но Шамилю с семейством удалось пробраться стороной, не встретив уже других войск. При этом, однако же, по слухам, он сам ранен, так же один из его родственников и малолетний сын, которого мать несла на спине» (т. 2 стр. 146-147).
Хотя он сына отдал русским, а потом опять передумал и велел драться. Стало совсем худо.
Ночью Шамиль скрылся из крепости, а их взяли.
Её мать и ещё одна сестра Шамиля вели за руки детей, и когда вышли из подземной крепости и солдаты стали стрелять в темноте - все побежали. Матери ушли, а девочек обеих бросили. Её мать два дня скрывалась под горой (в горе), а на третий не выдержала, вернулась. Жаль было покинутого ребенка. Что было с другой матерью не знает.
Пулло хотел представить их к государю. Мать испугалась, подкупила писаря (Щедринский писарь был, он же – переводчик), дала золотой, чтобы скрыл их. Думала, что вешать будут. Писарь скрыл; намазали грязью лица и руки, испачкали платья и смешались с толпой пленных. Наутро пришел Пулло, ходил-ходил, смотрел-смотрел, не нашел их (не узнал).
Решили представить к государю других, а они остались.
Тех, однако, не велели вовсе казнить и мать напрасно испугалась.
Государыня ласково приняла всех и стала жалеть и ухаживать. Их велели воспитывать. А ее привезли с остальными пленными в ст. Червленную и там раздали.
Была в Червленной девица одна, Агафья Андреевна, мастерица шить туземные наряды.
Захотела государыня пошить туземные дорогие костюмы своим пленницам, спросила конвойных, те указали на Агафью Андреевну.
Прислала государыня разных материй и шелков да серебра и приехал ее министр в Червленную. Передал все Агафье Андреевне.
Так как те девочки были такого возраста как она, то Агафья Андреевна взяла ее примерять платья.
Человек, у которого она жила, был двоюродный брат Агафьи Андреевны.
Была Агафья Андреевна ласкова и добра, и девочка к ней привыкла. Та шьет, а девочка у ее колен трется. Высокая, глаза черные, большие.
Пришел государынин министр работу смотреть, увидел девочку и спрашивает: «Чья девочка?»
Ему говорят, что пленная, как и те; тех взяли, а эта осталась. Он говорит: «Неужели? Как же, говорит, тех других увезли, а эта, самая лучшая, осталась?» Обещался по приезде доложить государыне; сказал, что ее также непременно вызовут, и уехал. «Она, говорит, должно быть самая настоящая родственница Шамиля: по лицу видно!»
В пост великий, действительно, опять приехал чиновник из Петербурга.
Пришел смотритель магазина (продовольственного) Иван Андреевич (тоже полюбил ее и знал говорить по-тавлински), говорит: «Прячься, сейчас придут тебя брать».
Она хотела было убежать в сады, выскочила к воротам, а они – вот они, идут по улице. Повернулась, забежала под сарай и залезла в пусто сусек под сараем. Всю субботу пролежала тут как мертвая; даже плакать боялась. Ни евши, ни пивши целые сутки. Так не нашли, сколько ни искали.
Просили казаки полкового командира, чтобы показать ее мертвой, так как пленные сильно умирали. Хотели, чтобы ни ее, ни казаков начальство больше не тревожило.
Командир Венеровский согласился, и ее записали в мертвые.
«Записали меня в мертвые», говорит Евпраксия Онисифоровна: «а я жива до сих пор. Те все померли, а я выжила. Даром без царского ухода».
Евпрасию Онисифоровну, по распоряжению начальства, окрестили.
- Генерал Гурко велел окрестить меня, рассказывает она. Окрестили в походной палатке. Крестил православный священник, Алексей Щедринский, тот самый, что перемазывал ее же в старообрядчество.
Гурко хотел увезти ее в Ставрополь, но казаки опять упросили и он разрешил остаться. Для воспитания были присланы какие-то правила (инструкция?) и бумаги.
Трудно было первоначально жить крещеной пленной девушке в старообрядческом семействе. Старообрядцы с православными не сообщались. Она же сама христианством гнушалась.
- Крест снимала. Чушку не ела. Плевалась.
Рассказывает сама Евпракисия Онисифоровна.
«Уж больша стала», дополняет она: «знамо дело – глупая».
Обходились с ней ласково и терпеливо. Особенно отца она от души хвалит: был деликатный, «образованный» (снисходительный, кроткий).
- Ешь, ешь, глупая! Бывало, говорит он, когда она отказывалась есть чушку, но не насиловал.
Первый раз она поела свинины таким образом.
Много уже времени прошло, был какой-то праздник.
Наготовили всего со свининой и изжарили поросенка. Нечего есть. Все свинина и свинина: пироги, борщ, лапша… Она просидела голодна до конца обеда. Нужно встать из-за стола голодной или есть… А отец так ласково уговаривает, просит.
Взяла она с блюда кусок, слезами как зальется. Ест и плачет, слезы текут. Так и поела.
Выдали замуж ее за казака Зимина, хороший был урядник 4).
4) Егор Савельич; ее же тогда звали Ириной. Зиминой трижды пришлось переменять веру, и, видимо, также ей меняли имена с переменой веры. (См. посемейный список 1849 г. лист 28)
Были у нее дети: сын Федор и две дочери. Все теперь померли.
«Зимина Евпраксия Онисифоровна», записано у меня со слов одной рассказчицы: «была в молодости замечательной красавицей. Сын был весь в нее, такой же красивый. Из дочерей одна тоже походила на нее: полная, красивая, высокая; другая была обыкновенная».
Сына Зиминой я видел сам во время переписи 1897 года. Действительно, был красивый мужчина. Жгучий, широкоплечий брюнет, выше среднего роста, гибкий, изящный сильный. Высокий лоб, большое, белое, прекрасное лицо, черные большие глаза, с грустным оттенком. Длинная широкая борода на две стороны, с проседью. Было ему тогда лет 45, и он уже болел чахоткой.
Он служил писарем в окружном штабе, а дома занимался хозяйством.
Умер лет через пять от той же чахотки.
Сама старуха умерла в 1910 году лет 80-82, а по ее счету – 84-летней.
Последние годы она жила вдали от мира, но не в традиционном скиту, как другие, а у себя дома, в особой келье. Построил ей сын маленькую келью, как в скитах, она и жила в ней монашкой. Двор их в двух шагах от старой часовни, через улицу. Там во всех закоулках были понастроены такие клетушки.
Когда я производил в 1897 году всеобщую перепись, Зимина ко мне со своей кельи не вышла. Сведения необходимые передала через сына.
В религиозном движении конца прошлого века она приняла сторону православия и приняла вместе с некоторыми другими от православного епископа священника Назария Пузина. При его храме она и жила все в той же своей келье.
Благодаря посредству этого священника, и состоялось наше свидание с Зиминой, первое и последнее, ибо через год она скончалась.
Свиделись мы в доме священника же за чашкой чая.
Вот что записано у меня в дорожной тетради, под первым впечатлением этого свидания.
«Старуха вида величественного, большое интеллигентное лицо, орлиный нос, широкий лоб, большие твердые проницательные глаза под большими сгущенными бровями, стан сгорблен».
Теперь могу добавить, что даже сгорбленная, она была очень высокого роста.
К сожалению, беседе нашей сильно вредила глухота Е.О. и ее удивительная скромность и сдержанность.
Нет сомнения, что такие образы как … Евпраксия Онисифоровна – не проходили бесследно.
Если во мне, который видел ее один только раз, в душе отчеканился так прочно ее след, тем более глубокие и резкие черты должна была врезать она в психологию толпы станичной.
И среди веселых, легкомысленных, пьяных, она, - высокая и безусловно чистая, всегда серьезная, сосредоточенная, глубокая, с серьезным взглядом на жизнь, с благородством чувств и помыслов, - прошла свой жизненный путь не даром.
[Станица Червленная: исторический очерк / Г. А. Ткачев. – 1912]
