Казаки-некрасовцы-старообрядцы на Северном Кавказе: от первых ватаг к ханскому казачьему войску
Некоторые теоретические аспекты оценки роли крымско-османского государственного фактора в становлении и развитии Кубанского казачества
Объектом исследования выступает кубанское казачество, проживавшее на территории Крымского ханства в конце XVII в.-1770-х гг., основу которого составили донские, в т.ч. верховые, казаки, ставшие осваивать северокавказский регион уже с начала 1680-х гг. Цель работы состоит в обозначении узловых, по преимуществу дискуссионных аспектов изучения данной группы казачества. На очередном этапе работы (общие вопросы были поставлены автором на научной конференции “Социальная организация и обычное право” (Краснодар, 2000)(1) решено становиться на оценке роли крымско-ханского государственного фактора, в процессе, во-первых, становления новой социокультурной общности – кубанских казаков – и, во-вторых, в становлении и развитии а Кубани Древлеправославной (староообрядческой) церкви.
Интересно, что, несмотря на все расширяющийся круг авторов, аргументировано, на прочной источниковой базе доказывающих реальность складывания войсковой организации на Кубани в конце XVII – начале XVIII вв. (разделяющих в целом наши взгляды на историю первого ККВ)(2), эта точка зрения пока не нашла широкого признания в научной среде. Более того – некоторые историки казачества – “государственники” – восприняли новую, “неудобную” для себя концепцию негативно. При изучении многочисленных сборников тезисов региональных и всероссийских конференций (Краснодар, 1992, станица Тамань, 1992, Ростов-на-Дону, 1995, станица Каневская, 1999 и др.), отражающих, очевидно, развитие и кубанского исторического регионоведения, бросается в глаза следующее: ряд важнейших аспектов, связанных с освоением кубанского региона казачеством, становлением здесь православной церкви, формированием нового центра старообрядчества, сознательно остается вне поля зрения многих ученых, рассуждающих в целом о природе российского казачества, роли казачьего фактора в истории Северного Кавказа. Сложившаяся в отечественной науке (и верная во многом) традиция негативной оценки роли Крымского ханства в истории России привела в соединении с разделяемыми многими казаковедами представлениями о казачестве как авангарде российской государственности, рыцарях православия, верных сторонниках царизма и пр. к оформлению статичной, теоретически устаревшей к настоящему времени системы изучения казачьей истории на Кубани, “естественным” путем выходящей на уровень официальной идеологии, негативно влияющей на изучение, например, межнациональных отношений. В контексте вышеозначенного мнения, взаимоотношений Крымского ханства и Османской империи, существенно влиявших на геополитическую обстановку не только на Северном Кавказе, но также странах Восточной Европы, можно согласиться с Ю.В. Приймаком, считающим, что изучение османского присутствия в западнокавказском регионе, вопреки высокой степени участия Порты в местной жизни, содержит в себе немало “белых пятен”, что эта проблема “является весьма своевременной и назревшей” в условиях одной из назревших задач современной науки, предполагающей “регионализацию” истории(3).
Тема “Кавказ и славяне (казачество) в контексте крымско-османского влияния XV-XVIII вв.” – перспективная, вне всякого сомнения, и методологически значимая, находящая все больше своих сторонников. Значимой является работа видного ученого-казаковеда В.Н. Королева “Славяне турецкого Азова”, в которой аргументируется точка зрения о существовании в этой крепости в первой половине XVI в. крупной общины свободных славян (4).
Американский ученый Б. Боук, изучающий историю донских казаков в контексте учения о фронтире, призывает не забывать о многогранности их взаимоотношений с турецко-татарским населением Крымского ханства, включающей, в частности, вполне дружественные, торговые контакты (5), упоминания о чем можно также найти в войсковой отписке булавинцев кубанскому Сартлану-мурзе (май 1708 г.).
Наконец, уместным будет отметить, что, несмотря на верное по сути мнение о паразитическом, хищническом характере набеговой системы крымских и ногайских татар, вызванной неразвитостью производительных сил и производственных отношений в Крымском ханстве, (6) и нанесшей громадный вред России, там существовала прорусская или “московская” партия крымской знати, а в начале XVIII в. в Крыму даже велись переговоры о переходе под русское владычество (7).
Вопреки тенденции изучения истории, в частности, Правобережья Кубани как неотъемлемой части истории Крымского ханства, можно указать на иное освещение региональной истории, менее адекватное ситуации XV-XVIII вв. Например, глава III коллективной монографии “Очерки истории Кубани с древнейших времен по 1920 г.” (Краснодар, 1996) обтекаемо называется “Кубань в XVI – 2-й половине XVIII в.”, а в пре¬дыдущей главе – “Кубань в период появления первых государств” – говорится о Боспорском царстве, Тмутараканском княжестве и генуэзских колониях и ни слова о Крымском государстве.
А вот несколько примеров, характерных для “традиционного” изучения роли православно-казачьего фактора в истории Кубани: “Имперская модель была устойчиво впечатана в их (казаков – Д.С.) культурный код. Для казака истинность веры подтверждалась бле¬ском и величием Империи.. .”( (О.В. Матвеев); “Еще до переселения черноморцев на новые земли… здесь уже существовали в древние времена христианство, церкви и христианское население. <… > В дальнейшем на этой территории распространяется ислам” (выделено нами. – Д.С.) (9) (В.Е. Бороденко); “Распространение православия на Кубани связывается с казачеством, а начальный этап – с историей Черноморского казачества” (10) (О.Ф. Сухипина); “Известно, что Кубань в новое время осваивалась двумя основными потоками переселенцев – казаками и пришлыми крестьянами… На первом этапе эта была регулируемая правительством военно-казачья колонизация”11 (В.Н. Ратушняк, В.Е. Щетнев). Создается неверное в корне представление о том, что прикубанские степи до пресловуто¬го “конца XVIII в.” не были знакомы казакам, что эти земли в Новое время являлись Диким полем для православных людей, в т.ч. миссионеров, что они не знали церковного строительства и были населены исключительно мусульманским населением. И, мол, только с появлением в регионе казаков-черноморцев, проводников имперской политики, здесь начинается своеобразная эпоха просвещения, развития, местных, в частности, народов, распространения православия и пр.
Ретроспективный же охват истории кубанских казаков-старообрядцев, других ранних казачьих сообществ (12) свидетельствует о том, что подобные взгляды искажают историческую действительность, их авторы намеренно выхолащивают содержание вольной, антигосударственной природы всего казарчества, искусственно переводя процесс естественного (внутреннего) развития казачьих сообществ на “рельсы” российского (исключителъно!) государственного строительства. Кроме того, ими существенно обедняется концептуалъное наполнение истории Кубани iXV-XVIII вв., связанное до русско-турецкой войны 1768-1774 гг. с определяющим на нее влиянием правящего в Крымском ханстве дома Гиреев и крымской знати, государства, являвшегося до 1772 г. вассалом Османской империи.
Конец 1680-х – начало 1690-х гг. ознаменовался в местной истории появлением первых групп донских по происхождению казаков-старообрядцев, потерпевших поражение на Дону и не нашедших, как оказалось в итогe, надежного убежища на Северо-Восточном Кавказе (13). Крымский хан довольно лояльно отнесся к появлению “кяфиров” на территории ханства, разрешив им построить укрепленный городок в междуречье Кубани и Лабы, “а спомогатъ им в том городовом деле велел, и суду чинить и кочевать около их казачья жилья и беречь [их] Казыева улусу татарам” (14).
Вскоре казаки стали получать жалованье от крымского хана, участвоваать в набегах татар на Дон, им была дарована свобода в вопросах внутреннего самоуправления, приобретении рабов, перемещении по территории ханства и пр. Впоследствии большинство казаков переселяется в крепость Копыл, оттуда, в начале XVIII в. – в местечко “Хан-Тепеси (Ханский холм), что на расстоянии четырех часов от крепости Темрюк, в окрестностях рек Анапа и Пучгаз…”(15)
Первые кубанские казаки, несмотря на имевшие время от времени случаи обратного возвращения на Дон (16), заложили прочные основы долговременно заботливого и, как представляется, более чем заботливого к ним отношения правящей династии Гиреев. Основой тому послужил не столько военно-политический расчет ханов на казаков как отличных воинов (что, кстати, вполне подтвердилось), а коллективная позиция самих казаков, выраженная в их желании стать верноподданными правителей Крыма – что сулило несомненные выгоды.
Исключительной важности документ из фонда №111 РГАДА был недавно введен в научный оборот Б. Боуком, который (вместе с современной ему припиской) представляется целесообразным привести полностью: “По приказу превысокаго хана, дан сей указ. Которые казаки исстари наши живут на Темрюке и на Кубани и служат с нами, и за службы их в Крым и ис Крыму назад их про¬пускать, по дорогам и по перевозам и по пристанищам никому недержать и никаких взятков не брать, и в новом городке и в таба-ковском пристани и в других пристанищах и в перевозех вышеозначенных казаков никому недержать. И везде сей указ осмотри пропущать, и с них и с лошадей и с рухледи их пошлин и перевозных денег неимать и ника¬ких обид им не чинить для того что изстари наши слуги чтоб против других их неставить. И по сему указу были б все послушны. У того листа приписано хановою рукою имянно и печать. А в печати написанно имя Девлет Герей хана Селим Гиреева ханов сын. А писано 1704 году марта 23″ (17).
Правда, Б. Боук не обратил внимания на несоответствие времени подписания указа хронологии правления Девлет-Гирея II, которое прихо¬дится на 1699-1702,1708-1713 гг. (1 В 1704 г. на крымском престоле произошла очередная замена: после смерти хана Селим-Гирея в конце 1702 г. ханом стал его сын Гази-Гирей III, правивший до 1707 г. Можно, таким образом, предположить, что российский переводчик ошибся, переводя дату с летоисчисления хиджры на христианское летоисчисление (юлианской календарь).
Таким образом, нельзя наверняка ответить на вопрос, в какой период своего правления Девлет-Гирей II подписал данный указ, но по некоторым косвенным признакам, после смещения Каплан-Гирея II с престола осенью 1708 г. казаки И. Некрасова в ожидании нового владыки Крыма переселяются в Закубанье, проживая там еще в начале 1712 г.(19)
Появление этого документа на свет можно отнести ко времени первого правления Девлет-Гирея II. В таком случае примечателен факт захвата этого указа царицынскими служилыми людьми вместе с кубанскими казаками в 1709 г. (!): следовательно, его юридическая значимость никем (в т.ч. Гази-Гиреем и Каплан-Гиреем, правившими после Девлет-Гирея II) на территории Крымского ханства не подвергалась сомнению, и он на протяжении более 6 лет являлся для кубанских казаков действенной охранной грамотой.
После ухода с Дона крупного отряда донских казаков в августе 1708 г., вызванного угрозой военного поражения во время подавления Булавинского восстания, постанцы под руководством И. Некрасова переходят вместе с семьями на Правобережье Кубани – владения крымского хана, не имея при этом гарантий своей безопасности. Лояльную по отношению к казакам политику крымских ханов следует признать одной из причин их отступления именно на Кубань. Логично предположить, что решение Каплан-Гирея оставить казаков на территории ханства не было первоначально согласовано с султанским двором, являясь к тому же нарушением одной из статей российско-турецкого Константинопольского мирного договора 1700 г. (о взаимном запрете сторонам принимать беглых). С.М.Риза, например, прямо указывает на данное решение хана как одну из причин его смещения с престола осенью 1708 г. (20)
Логично задаться вопросом: что побудило Каплан-Гирея оставить бунтовских казаков на Кубани, причем он наверняка знал, что Россия предъявит Порте соответствующие претензии. Заслуживает внимания мнение ученого-востоковеда В.Д. Смирнова, писавшего, что этот хан, потерпев незадолго до описываемых событий поражение от закубанских черкесов, решил дать “прибежище бунтовским казакам в надежде, вероятно, найти в них себе поддержку в случае нового нападения на черкесов, потому что едва ли бы помирился с посрамлением, которое на¬несли ему эти последние” (21). В любом случае авантюрный в какой-то степени поступок донских казаков свидетельствует о неизбежности подобного рода развития событий, став итогом плана отступления донцов на Кубань, одним из авторов которого являлся К.А. Булавин (22), поступком, подчеркнувшим остроту тогдашней борьбы на Дону. Зверства царских карателей достаточно подробно освещены в письменных источниках начала XVIII (23) и превосходное знание повстанцами местных геополитических условий. Примеча¬тельно, но столкнись И. Некрасов с враждебным к его казакам отношением крымско-турецких властей, он, скорее всего, не стал бы отправлять на Дон своих посланцев с предложением тамошним казакам переселяться на Кубань. А такие случаи были неединичны уже в 1708 г.(24)
Уверенность беглых казаков в своей безнаказанности (обратной стороне осознания ими Кубани как места надежного убежища) не ускользнула от азовского губернатора И.А. Толстого, писавшего осенью 1708 г. своему брату П.А. Толстому, российскому послу в Стамбуле, о том, что И. Некрасов, принятый кубанцами, “непрестанно посылает от себя на море к Азову и под Азовские городки для воровства…которые посыланные от него ныне все проехав Кубань в лотках на море рыбных ловцов … разграбили и ватаги… били и много рабочих людей побрали с собою в неволю.. .” (25)
В конце 1708 г. Каплан-Гирей был смещен с ханского престола и “новые” кубанские казаки, находясь в тревожном ожидании нового крымского владыки, переселяются на Левобережье Кубани, где власть крымских ханов была минимальной. По этой причине они не могли сразу после своего появления на Кубани основать стационарные места поселений, утверждение о чем можно встретить в предшествующей историографии (26). Неизвестно было, как новый хан, а им оказался Девлет-Гирей II, освобожденный из ссылки на о.Родосе, отнесется к новым беглым казакам и к вероятным претензиям России на их возвращение.
В самом деле, Петр I, временно занятый другими делами, уже в декабре 1708 г. повелел азовскому губернатору И.А. Толстому “О Некрасове, как возможно домогатца, и писать в Царь-город, чтоб ево и протчих воров на Кубань не принимали и к нам взаимно писали…” (27)
Российская дипломатия в лице Г.И. Головкина, П.А. Толстого предпринимает ряд активных мер, направленных на достижение договоренности с султанским двором и ханом Девлет-Гиреем II по поводу выдачи казаков (2.
Несмотря на уговоры российского посланца В. Блеклого, отправленного в Крым по именному царскому указу, богатые подарки, Девлет-Гирей выразил свою позицию (июль 1709 г.) в следующей фразе: “Что-де мне отдать, чево у меня нет. Я-де ему отказал и указ послал, чтоб он в Крыме и на Кубане не был, откуды и как пришел, так бы и ушел” (29). Хан, впрочем, лукавил: отвечая В. Блеклому подобным образом, он, надеявшийся в предстоящей войне Турции с Россией использовать казаков как проводников и великолепную конницу, лишь ограничился отговорками о своем нежелании видеть их на территории ханства, складывая с себя, тем самым, всякую ответственность за возможные в дальнейшем антироссийские действия со стороны последних.
Не вызывает сомнения осведомленность ханского двора о тогдашнем местонахождении казаков И. Некрасова, если об этом стало известно В. Блеклому, ехавшему на Дон через Кубань и узнавшему, что “вор и изменник Игнатка Некрасов живет на Кубани, где жил Аллаватов-мурза” (30).
Более конкретные сведения нам удалось обнаружить в письме И.А. Толстого к хану Девлет-Гирею от 13 ию¬ля 1709 г.: “А ныне получил я подлинную ведомость от ево Игнаткиных товарищев, которые были с ним на Кубани, и пришли к царскому… величеству с повинною и сказывали, что оные воры и изменники Игнатка Некрасов и товарыщи и доныне живут за Кубанью близ черкес в юрте Аллавата-мурзы (выделено нами. – Д.С.)” (31).
Известно также, что И. Некрасов обращался с письменной просьбой к хану о том, чтобы “ему быть на Кубани” (32) и что хан якобы отказал казачьему лидеру на основании условий мирного русско-турецкого договора. Очевидно, у казаков имелись хотя бы субъективного рода основания для того, чтобы бояться на Кубани не только тяжелой руки Москвы, но и хана Девлет-Гирея II.
Приняв активное участие в русско-турецкой войне 1710-1711 гг., казаки-некрасовцы по-прежнему не были засграхованы от новых попыток царской России добиться их выдачи (несмотря на молчаливую поддержку крымских властей). Позиция султанской Турции в точности нам неизвестна, но можно предположить, что в Стамбуле разделяли взгляды хана на нецелесообразность выдачи казаков-некрасовцев, поскольку гетмана Мазепу, “выдачи которого добивалось царское правительство, турецкие власти решили переправить в Крым, так как там существовал обычай не выдавать тех, кто просил покровительства хана” (33). Далее С.Ф. Орешкова пишет, что в октябре 1708 г. Мазепа умер и вопрос о его выдаче или отправке в Крым отпал. Впрочем, вскоре Османская империя высказалась более определенно по поводу законности пребывания беглых казаков на территории Крымского ханства.
В царском манифесте об ответном объявлении войны Османской империи от 22 февраля 1711 г. в числе “неправостей” Порты упоминалось “принятие Его Величества подданных бунтовщиков и изменников в свою сторону и держание.. .в своей области”. Далее в манифесте конкретизировалось, о каких именно бунтовщиках шла речь: “…после бунта учиненного от его Царского Величества подданных казаков Донских в 1708 году, ушедших бунтовщиков казаков Некрасова с товарищи во область и защищение свое не токмо приняли, но и всякое им вспоможение чинили, и позволили на Его Царскаго Величества города, придав своих татар, нападение чинить” (34).
Глухое раздражение чувствуется в словах Петра I о том, что, несмотря на отправку султану Ахмеду III трех грамот, в ко¬торых наряду с другими, звучало требование о выдаче бунтовских казаков (включая, очевидно, мазепинцев), “токмо то исполнено, ниже ответа чрез долгое время не учинено”. Несомненно, что, несмотря на строгие по форме указы о запрете крымскому хану принимать беглых российских подданных, Османская империя не возражала на деле против использования казаков против России, выражая молчаливое согласие по поводу присутствия их в составе крымского войска.
К слову сказать, казаки-некрасовцы приняли в этой войне самое активное участие (35), намереваясь даже пополнить 50 своими лодками состав турецкого флота, летом 1711 г. находившегося у Азова. Несмотря на немногочисленность кубанских и запорожских казаков, вопрос о статусе их пребывания был поднят сторонами, что примечательно, при выработке условий заключения мирного договора – после неудачного для России Прутского похода. Следовательно, можно говорить о прямой заинтересованности султанского двора в использовании Крымским ханством казачьего фактора и в местной геополитике, и в акциях внешнеполитического характера.
По условиям Прутского мирного договора от 12 июля 1711 г Россия обязывалась “не замать” в числе поляков, черкас и запорожцев, “которые суть в их (султана. – Д.С.) подданстве, и казаков, которых Хан Крымский сиятельнейший Девлет-Гирей Хан, имеет в своем покорении…” (36)
Наконец, в п.З. Адрианопольского мирного договора от 13 июня 1713 г. говорится о запрете казакам, находящимся “в стороне Блистательной Порты” совершать “убытки и предосуждения” против заключенного мира (37). Все это означало окончательный отказ России в отношении выдачи ненавистных лично Петру I казаков И. Некрасова и его самого, юридическое признание ею статуса беглых некогда казаков как подданных крымского хана – с одной стороны и оказание этим казакам действенного покровительства со стороны турецкого султана – с другой.
Переход казаков-некрасовцев на Правобережье Кубани примерно в 1712 г. связывается нами именно с определением их статуса как крымскоподданных – впервые эта новая в казаковедении точка зрения была высказана и аргументирована автором статьи в 1999 г.(3
Казаки, тем не менее, не спешили покидать Закубанье, проживая там еще в начале 1712 г. Данное обстоятельство можно усмотреть в содержании обязательства, данного Айвасом пашей, мурзой Мегмет-Агой (турецкими наблюдателями за исполнением Россией условий передачи Турции Азова) и буджацкими агами от 3 января 1712 г. в отношении казаков-некрасовцев: “Ныне с стороны Московского государя таганрожскому губернатору присланное писмо про изменника казака, о котором он нам говорил, чтоб о присылке с стороны салтанской указ нам писать, чтоб те казаки Игнашка Некрасов с товарищи жили особно, и ныне и впред Кубану на сю строну не переехали, и близ города Азова нигде не были; и жилище не давать. И в том с стороны нашей просил писма, чтоб той казак по обыклому своему воровству, ныне между обоих государей поставленному миру не учинил какого нарушения. И покамест с стороны салтанской указ будет, тому казаку отнюдь переехать реку Кубань не давать, где он живет, там и быть (в обоих случаях выделено нами. – Д.С). И в том сие писмо дали во уверение генералу Апраксину (бывшему азовскому губернатору. – Д.С.)” (39).
Многочисленные источники, однако, свидетельствуют – свои городки некрасовцы вскоре возводят на правом берегу Кубани, по преимуществу в лиманообразующей части Таманского о-ва, крайне редко находя вслед за этим убежище на землях западных адыгов.
Роль османского фактора в формировании благоприятных для становления и раз¬вития кубанского казачества условий явно прослеживается и в том, что еще в 1711 г., по данным А.Д. Бачинского, султанское правительство предлагало кубанским казакам переселиться в пределы Османской империи (40).
Год спустя произошло не менее знаменательное событие – видный историк старообрядчества, Ф.Е. Мельников, ссыпаясь на публикацию в ж-ле “Христианское чтение” (Т. 222), пишет, что в 1712 г. казаки-некрасовцы обратились к Иерусалимскому патриарху Хрисанфу с просьбой посвятить в епископский сан достойного кандидата, что с явным неудовольствием было воспринято в Санкт-Петербурге (41). Хронология этого события, на наш взгляд, также может служить подтверждением (правда, косвенного характера) проживания казаков-некрасовцев на Левобережье Кубани до 1712 г., когда стало возможным переселиться в пределы ханства и заняться налаживанием мирной, в т.ч. религиозной, жизни. Впрочем, много лет спустя (до 1753 г.) чаяниям казаков-некрасовцев суждено было сбыться: они снова обратились с аналогичного рода просьбой в Стамбул, и султан приказал крымскому православному архиепископу Гедеону рукоположить в архиерейский сан казачьего кандидата – монаха Феодосия, что тот, несмотря на первоначальный отказ, и исполнил под угрозой насилия со стороны турецкого паши, возглавлявшего отряд янычар (42). На Кубани, таким, образом, появился “епископ Кубанский и Терский”, не сумевший, однако, ужиться с кубанцами и вынужденный позже переселиться в Добруджу.
Факт посвящения Феодосия в сан Гедеоном подтверждает также в своей “Книге о промысле Божием…” иеромонах Парфений, обличитель старообрядчества, указавший, правда, на иеромонашеский, а не епископский его сан (43). Однако П.И. Мельников, опубликовавший материалы о старообрядческих священниках на Кубани Феодосии и Анфиме, подтверждает свои выводы, в отличие от и.Парфения, ссылкам на источник XVIII в. – “делом Священного Синода о раскольническом арх. Анфиме 1757 г.”.
Делая промежуточный вывод, можно сказать: православная Россия отняла в начале XVIII в. у донских казаков все условия для свободной, полноценной во всех отношениях жизни, руководствуясь государственными интересами превращения донского казачества в служилое, подконтрольное режиму сословие. Мусульманские же государства – Крымское ханство и Османская империя – руководствуясь в принципе теми же интересами, надеясь найти в лице казаков активных врагов России (что можно было с немалой выгодой использовать в собственных целях), все эти. условия беглым донцам предоставили. И кубанские казаки не преминули воспользоваться всеми преимуществами нового подданства, в массе своей верой и правдой служа правящим династиям Османов и Гиреев.
Оценивая сложную и болезненную для России ситуацию пребывания казаков-некрасовцев на территории, находящейся вне прямой досягаемости (”по достоинству” оцененную Крымом и Портой), не приходится сомневаться в факте заочного знакомства султана Ахмеда III с личностью казачьего атамана – Игната Некрасова. Подтверждение тому удалось обнаружить в отписке ген.-майора Шидловского адм. Ф.М. Апраксину ОТ 28 января 1711 г.: “А все ведомости доносятся в Киев, что на наши полки Некрасов с ордою будет, так намерены: не только наши полки, чтоб и весь Белгородский Разряд разорить и выжечь; перед султаном так обещал учинить, за что многий презент получил” (44).
Правда, не стоит, как это делают некоторые ученые, идеализировать поступки кубанских казаков, носивших нередко жестокий и сомнительный характер. Они убивали, грабили население приграничных российских территорий, обманом захватывали в плен “языков”, наконец, занимались работорговлей и сами держали рабов (45). Пленопродавством занимались еще “старые” кубанские казаки; что же касается казаков-некрасовцев, то и они преуспели на этом неблаговидном “поприще”. Когда, например, в 1739 г. на Кубань был отправлен от Войска Донского базовый татарин Айтак – с письмами об обмене пленными – то согласившийся с предложением донцов кубанский сераскер Селим-Гирей “приказал… невольников сыскивать и определил на то людей нарочных татар, чтоб ездили с тем Айтаком и покупали у изменников некрасовских казаков пленников, у коих изменников имелось более полону, нежели как у татар” (46).
Заложив основы для формирования ханского казачьего войска, крымские ханы не препятствовали в дальнейшем притоку беглых на Кубань. Бегство российских подданных, в т.ч. старообрядцев, на Кубань – еще один малоизученный аспект темы.
Некрасовцы на протяжении десятилетий активно занимались “сманиванием”, причем царские власти, Войско Донское, не сумели создать действенной системы пресечения агитации в России “некрасовских шпионов”, жестоко карая при этом попадавших в плен агитаторов, или казаков, заподозренных в измене, организовывая широкомасштабный сыск и пр.; попытки же царизма разрешить проблему в Стамбуле успеха не имели (47).
В понимании взаимообусловленного процесса сманивания/бегства, связанного, как видится, с представлениями о “царстве древлего благочестия”, необходимо, конечно, обращение исследователей к религиозному фактору. Свое перспективное развитие это направление может получить в связи с изучением пастырской деятельности на Кубани в начале 1750-х гг. старообрядческого епископа Анфима (4.
Склонный к авантюризму Анфим, проживавший в то время в европейской Турции, охотно откликнулся на приглашение казаков-некрасовцев, прибывших к нему “с посольством” в 1753 г. Интересно отметить, что еще до приезда епископа на Кубань в регионе ранее имелся старообрядческий епископ Феодосии (см. выше). Новый пастырь рьяно взялся за дело – он посвятил в сан епископа двух человек, еще одного, по основании монастыря (!) – в сан архимандрита, а “по слободам многое число попов, и дал им универсалы, чтоб иметь им по своим обрядам церковное служение” (49).
Впрочем, отношения епископа с казаками скоро испортились – священник стал претендовать на роль не только духовного, но и светского лидера, угрожая непокорным казакам анафемой, осмеливаясь вступать в споры даже с войсковым атаманом. Уместным будет вспомнить здесь об отношении еще донских казаков к церковной власти – пользуясь неразвитостью церковной организации на Дону, они сами вмешивались в дела церкви, а священники никогда не имели сколь-нибудь серьезного влияния на решения Войскового круга.
Итогом выяснения отношений стало изгнание епископа Анфима с Кубани, инициированное, вне всякого сомнения, некрасовскими казаками. Тем не менее, результаты его миссии следует признать весомыми: вероятно, можно даже говорить о новом этапе в развитии старообрядческой церкви на Северо-Западном Кавказе конца XVII-XVIII вв.
Активизируется церковное строительство (50), причем нам удалось обнаружить аутентичное свидетельство о возведения и освящении одной из первых, по прибытии Анфима на Кубань, церквей. Из путевых заметок архимандрита Павла, настоятеля одного из московских единоверческих монастырей, следует, что когда он приехал в 1881 г. на оз. Майнос в некрасовское селение Эски-Казаклар (Бин-Эвле), то местный священник показал ему старинный антиминс (церковный платок с частицами мощей), на котором имелась исключительной важности надпись: “Освятися олтарь Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа в церкви святыя живоначальныя Троицы. Освящена бысть церковь сия в лето 7261 году, индикта 1, месяца авгу¬ста 21 дня (т.е. в 1753 г. – Д.С.), на память святых мученик Фотия и Аникиты, при великом государе первопрестолънике Анфиме, епископе Кубанском и Гомильском” (51).
Отсутствие в письменных источниках, российского, например, происхождения (при всем при том, что российские войска неоднократно в XVIII в. были на Кубани), сведений о расположении церквей и монастыря можно объяснить следующим: церкви, что вполне естественно, располагались на территории казачьих городков, которые основывались в труднодоступных, болотистых районах; подступы к ним защищались естественными преградами – протоками, болотами, лиманами (52), где в одном из донесений с кубанского театра военных действий 1737 г. сказано, что “изменники некрасовские казаки та кож живут по островам за водяными заливами и багнами в крепких местах”.
Один из кубанских казаков, “вышедших” тогда к противнику, показал, что некрасовцы, услышав о приходе российских войск, покинули свои острова “между багнами”, т.е. болотами. И, несмотря на то, что городки были оставлены без защиты, лишь нескольким российским казакам-добровольцам удалось вплавь и только с копьями добраться на один остров и выжечь главный некрасовский городок – Хан-Тюбе. А когда в 1736 г. калмыки и донские казаки вели на стороне России боевые действия на Кубани, то им удалось захватить и сжечь только один некрасовский городок – “до которого можно было доступиться” (53). Очевидно, фактор нахождения казачьих поселений “в крепких местах” и стал основной причиной крайне редких случаев их разорения и уничтожения: скорее всего, кубанские казаки, предполагая возможность нападений на свои жилища врагов, с самого начала целенаправленно подыскивали для их расположения достаточно надежные места, проявив в данном вопросе удивительную прозорливость и практичность.
Что касается монастыря, то этот религиозный центр казаков находился, очевидно, в исключительно защищенном и малолюдном месте, доступ в который, надо думать, не был беспрепятственен всему контингенту восточнославянского (православного) населения Крымского ханства. Прринципы храмостроения, по-видимому, на Кубани остались те же, что бытовали у казаков на Дону.
Б.В. Пищулина, изучавшая вопрос об истоках донского храмостроения, пишет, что три части донского станичного храма, располагаясь по одной линии, именовались с востока на запад: алтарь, мужичник, бабник” (54). Наш вывод находит свое подтверждение в записках В.Ф. Минорского и Н.И. Щербо, посетивших некрасовцев на оз. Майнос в начале XX в. (тогдашняя ситуация с полным основанием может быть экстраполирована на ситуацию XVIII в.) (55).
Вот, например, что увидел в 1904 г. капитан Н.И. Щербо: “…главный неф, разделенной по длинной оси двумя деревянными решетчатыми пере¬городками с широкими проходами на три помещения: первое, с запад, для женщин, второе – для мужчин, а восточное, возвышаясь на одну ступеньку, представляет как бы два клироса перед самым иконостасом” (56).
В теоретическом отношении плодотворным, несомненно, окажется обращение историков казачества к описанию знаковых систем, возможностям культурно-семиотического подхода, предполагающего обращение к точке зрения участников исторического процесса, их оценке событий, как основы развития (изменения) предметно-содержательной части этого процесса (57).
После проведения патриархом Никоном церковных реформ, вызвавших, по сути, гражданский раскол в русском обществе, немалое число “расколоучителей” бежало на Дон, способствуя формированию и распространению идеи о том, что “светлая Росия потемнела, а мрачный Дон воссиял и преподобными отцами наполнился, яко шести-крыльнии [серафимы] налетеша” (5. Интересно, что один из своих новых городков донские старообрядцы называли “вторым Иерусалимом” (59), что с одной стороны могло пониматься в контексте противопоставления святости, чистоты Дона “нечистой” Москве – “третьего Рима” и тоже “нового Иерусалима”, а с другой стороны – в контексте апокалиптической идеи Второго Пришествия, объединенной с пасхальной идеей Воскресения, вписывающихся в космологическую картину мира и, вместе с тем, вполне отвечающих эсхатологическим ожиданиям (60).
В конце 1680-х гг. донские старообрядцы терпят поражение – было разгромлено несколько религиозных центров, а власть в Войске вновь захватили сторонники “еретической” Москвы. Часть донцов-старообрядцев бежит на юг, в т.ч. владения шамхала Тарковского, а также на Кубань. Здесь, как видится, назрела методологическая необходимость поставить вопрос о связи старообрядческого понимания юга как направлении поиска земли обетованной (шире – рая), а севера – как ада, с реальным процессом освоения Северного Кавказа “древлеправославными хрисианами”, в т.ч. казаками.
Еще Л. Леви-Брюль писал, что в архаическом сознании пространство мыслится анизотропным, т.е. архаическому человеку “не все равно (в духовном смысле), куда идти. В его сознании выделяются сакрализованные и десакрализованные направления движения, определенные рубежи между “своим” и “чужим” пространством”.
Как пишет разделяющий взгляды Ю.М.Лотмана на проблему “географии” ада и рая выдающийся отечественный лингвист Б.А.Успенский, “в древнерусской культуре пространство воспринималось в ценностных категориях: те или иные земли расценивались как чистые и нечистые, праведные и грешные. Отсюда “движение в географическом пространстве становится перемещением по вертикальной шкале религиозно-нравственных ценностей, верхняя ступень которой находится на небе, а нижняя – в аду”. При этом ад и рай также мыслились в пределах географического пространства: их в принципе можно было посетить.
“Проникновение человека в ад или рай в средневековой литературе (надо думать – и в средневе¬ковом сознании. – Д.С.) всегда мыслилось как путешествие, перемещение в географическом пространстве” и, соответственно, “всякое перемещение в географическом про¬странстве становится отмеченным в религиозно-нравственном отношении…; средневековый человек рассматривал… географическое путешествие как перемещение по “карте” религиозно-моральных систем: те или иные страны мыслились как еретические, поганые или святые”(61). И далее: “Можно предположить вообще, что в противопоставлении праведных и грешных земель отражаются представления о рае и аде: понятия рая и ада как бы проецируются на географическое пространство, и, соответственно, эти понятия лежат в основе представлений о святости и грешности места” (62).
Впрочем, нельзя впадать в крайность: стремиться объяснить причины бегства людей на Северный Кавказ исключительно религиозными мотивами и всех христиан, жителей Крымского ханства, в т.ч. кубанских казаков, объявлять старообрядцами, на что верно указал со ссылками на первоисточники О.Г. Усенко(63). Однако большая часть Кубанского казачьего войска, включая войсковую верхушку, “крепко держалась расколу”, привлекая к бегству на Кубань не только людей светских, но и лиц духовного звания.
Так, в конце XVII в. вместе с кубанскими казаками С. Пахомова в Копыле (впрочем, в отдельном курене) проживало 20 монахов (64); в 1702 г. кубанские казаки (”с общего совету”), заручившись поддержкой крымского хана, отправили на Северский Донец своих представителей к известному на Дону человеку – “расколоучителю” Авиле, которого “донские казаки почитают за святого, потому что де тот Авилка им, казакам, кто из них придет к не¬му о чем справитца, пророчествует. <…> Да тот же Авилка держитца расколу…” (65)
Характеристика некрасовских шпионов в указе Военной коллегии (1720 г.) включает в себя и лиц “духовного чину”, которых, в случае поимки, надлежало лишать священства и которых на Кубани все же не хватало (66). В свете имеющихся в распоряжении ученых уже основательного круга источников по истории РПЦ на территории Крымского ханства, с вниманием следует отнестись к данным эмигрантского автора А. К. Ленивова о том, что “закладка первой раскольничьей часовенки в Великом Войске Кубанском относится к концу XVII в. (т.е. с появлением на Куба¬ни Аграханских казаков).
К половине XVIII в. помимо часовень, имевшихся в каждом городке, было и несколько церквей”. Следующая его мысль более спорна, но по сути своей верно отражает полноправный статус Церкви в мусульманском государстве: “Весь духовный клир, священники, причетники и т.д. были выборными, включительно до архиепископа. Таким образом, кубанская казачья церковь по своему существу юридически была автокефальной” (67).
В показаниях яицких казаков, схваченных в 1727 г. по доносу казака Ф. Медведева, указан “один и тот же мотив к no6eiy, что на Кубани жить хорошо, что на Кубани “староверят” и за старую веру не гонят”(6.
В мае 1745 г. кизлярский комендант доносил астраханскому губернатору: “По слухам, некоторое число мужчин и баб, закоренелые в расколе на Кубань (с Терека. – Д.С.) тайным образом отошли” (69). А в деле “О лжестарце Варлофомее, попе Тихоне и других раскольниках, открытых в землях Войска Донского и Яицкого” (заинтересовавшем саму Елизавету Петровну) 1752-1753 гг. говорится о широкомасштабном плане волжско-яицких старообрядцев, в т.ч. казаков, уйти на Кубань (70).
Подобная мотивация прослеживается во многих источниках – к некрасовцам бегут уральские, донские, гребенские казаки, выходцы из великорусских губерний. Объяснение процесса этого бегства следует, как видится, поставить, в связи с поисками старообрядцами “царства древлего благочестия”, “земли обетованной”, сказания о которой (в т.ч. об Индийском, Беловодском, Араратском царстве, граде Китеже и пр.) были весьма популярны в среде религиозных нонконформистов(71).
Кстати, свой вариант мифа об “обетованной земле” – городе Игната, создают со временем сами казаки-некрасовцы, “разместив” его за “Пещаным морем” – Аравийской пустыней. Неслучайной, как видится была география побегов на юг и юго-восток, в т.ч. кубанские земли, поскольку с этими направлениями в русском фольклоре связаны представления о рае, и наоборот, с направлением на север – об аде. “По народным представлениям, юго-восток связан с морем и мировым деревом. Там, на острове Восточного моря сидит богоматерь на золотом престоле”.
Идея обретения церковной иерархии, отраженной в этих сказаниях, все¬гда заботила российских старообрядцев. Слухи о пастырской деятельности на Кубани епископа Анфима (см. выше) весьма быстро, надо думать, распространились в их среде, с удовлетворением воспринявшей обретение кубанскими собратьями законного священства. Поскольку рукоположенные Анфимом два епископа продолжали после его отъезда архиерействовать, то, резонно замечает П.И. Мельников, можно предполагать, что они “в свою очередь посвятили других, и что таким образом на Кавказе раскольническая иерархия, происшедшая от Анфима, не прекращалась” (72).
В контексте вышесказанного необходимо, наконец, поставить еще одну научную проблему: о связи Кубани с другими крупными старообрядческими центрами – Веткой, Стародубьем, Яиком и даже владениями Османской империи на Дунае (73). Без решения данных вопросов не может быть изучен адекватно феномен старообрядчества XVIII в., его вклад в отечественное и мировое историко-культурное наследие.
В качестве предварительного вывода можно сказать, что представители российского старообрядчества скорее всего осознанно бежали на территорию Крымского ханства, где отсутствовала проблема скрытого отправления культа, добровольно-принудительного перехода в никонианство, где, как оказалось впоследствии, успешно решалась проблема “законного” священничества.
Ярчайшим примером проявления такой свободы и независимости на территории ханства явилась, кстати, религиозная жизнь кубанских казаков-некрасовцев. В характеристике кубанской земли происходит мена: “нечистое” (в смысле – мусульманское) пространство становится “чистым” (в частности, на основании “незараженности” его никонианской ересью). И наоборот, приз¬наки “нечистого” пространства приобретает Земля Донская.
Другое дело, что нельзя переоценивать реальные масштабы бегства людей на Кубань, как это, например, сделал Ф.В. Тумилевич, указав, что из 500 тыс. бежавших из России в период с 1719 по 1741 гг. “немало” пришло на Кубань к некрасовцам (74). Да, заслугу кубанских казаков-некрасовцев следует признать весомой в определении Кубани как направления возможного бегства – даже в 1767 г., как указывал в своем донесении обер-комендант крепости Св. Дмитрия Потапов, “российские люди к некрасовским казакам, которые под командою кубанского сераскера, человека по два и по три о двуконъ приезжают и которых некрасовские казаки к себе принимают” (75).
Пример исключительно благоприятного проживания казаков под эгидой мусульманского Крыма в соединении с данными о наличии на Кубани церковной иерархии определил исключительную продолжительность взаимообусловленного процесса сманивания/бегства. Но, несмотря на то, что этот регион являлся местом постоянного и надежного прибежища для всевозможных беглецов, процесс бегства нельзя (по состоянию на сегодняшний момент источниковой базы) признать явлением крупномасштабным и не контролируемым (хотя бы отчасти, несмотря на благоволение к кубанским казакам крымских ханов) крымскими властями. При этом надо думать, часть беглецов вливалась непосредственно в состав Войска, роднилась, переходя в старообрядчество, с кубанскими казаками, влияя тем самым на демографические процессы в первом ККВ, большая часть которого, впрочем, так и осталась представленной верховыми донскими казаками и их потомками.
Анализ правового статуса кубанских казаков свидетельствует о том, что они являлись полноправными подданными крымских ханов, находясь порой в более привилегированном, нежели татары, положении. Не находит исторических оснований скепсис, выраженный С.А. Козловым, по поводу условий проживания казаков на Кубани, как людей, подвластных крымско-османским властям (76). Кубанским казакам была предоставлена практически полная свобода в вопросах войскового управления, как то: выборов войсковой старшины, в т.ч. атаманов (войскового и городков), наказания членов Войска, распределения между казаками добычи и т.п. Однако имевшая место в 1-м ККВ внутренняя автономия могла быть (равно как и само Войско) ликвидирована ханом в любой момент – в случае скрытого или открытого неповиновения этих подданных его волеизъявлению. Впрочем, данное обстоятельство нельзя рассматривать в качестве фактора, обусловившего исключительную верность кубанских казаков своим покровителям – крымским ханам. Заняв естественную нишу, достойное место в социально-политической структуре ханства, казаки весьма быстро и, что немаловажно, сознательно избрали путь верного служения дому Гиреев.
Подчеркнем, что личные качества казаков зачастую превосходили соответствующие характеристики татар и турок, что не могло остаться незамеченным правителями Крыма. Высокое воинское искусство, честность и храбрость казаков лежали в основе формирования их отношений с Гиреями, причем, по нашему мнению, можно говорить о личностном характере этих взаимоотношений. Вероятнее всего, что именно хан Девлет-Гирей II, столкнувшись с проблемой массового пополнения рядов своих верных казаков после Булавинского восстания, мог реально способствовать процессу оформления сообщества кубанских казаков в естественную форму организации – казачье войско, признав особый их статус как своих поданных, даровав область постоянного проживания, войсковые регалии и войсковую, по сути, автономию (впрочем, поселив их подальше от остальных своих подданных – на Таманском о-ве).
Нередки были случаи проявления адресного, заботливого внимания ханов к своим казакам (77), причем в истории не зафиксировано применения к ним репрессий со стороны Гиреев на протяжении всего XVIII в. (за исключением, пожалуй, хана Шагин-Гирея), равно не было случаев измены кубанских казаков правителям Крыма. В 1739 г. крымский хан Менгли-Гирей, державший, кстати, при себе сотню казаков-некрасовцев, предложил казакам – перед угрозой вторжения на Кубань российских войск – переселиться на время в Крым, дня сообщения о чем прислал к ним личного посланца (7. Примечательно, но некрасовцы позволили себе отказаться от ханского предложения, заявив о том, что переселятся туда только в случае ухода татар в Крым.
Суть перемен, происходивших в казачьей среде (79), сводится к следующему: основные элементы войсковой организации кубанские казаки восприняли с Дона, выходцами откуда они являлись. После переселения казаков И. Некрасова из Закубанья на Правобережье Кубани происходит их объединение со “старыми” кубанскими казаками, заложившими основы создания войсковой организации в Крымском ханстве.
Войсковая территория, соотносимая с географией казачьих (некрасовских) городков, включала в себя болотистые земли в лиманообразующей части Таманского острова между Таманью и Темрюком. Войсковым центром становится городок Хан-Тюбе, а первым общевойсковым атаманом – Игнат Некрасов. Во всех быстро появляющихся казачьих городках, в т.ч. Кара-Игнате, Савельевцах (80) распространение получает местная система управления, предусматривавшая выборы атамана и его помощников, подчиненная в своей основе общевойсковым принципам управления. Постепенно в сознании казаков происходят изменения, связанные, во-первых, с осознанием ими кубанского региона как места своего конечного Исхода (в смысле конечности пути) и, во-вторых, насущной необходимостью объе¬динения казачьих общин в естественную – войсковую форму организации.
Имелись в первом ККВ неотъемлемые войсковые атрибуты – знамя и печать. Правда, в некоторых источниках (81), говорится о знаменах “Игнат-козаков”, т.е. казаков-некрасовцев, основной составляющей первого ККВ. Возможно, речь шла о знаменах (значках) отдельных казачьих городков.
Интересный факт, со ссылкой на архивный документ, приводит П.П. Коро¬ленко: “При военных действиях Крыма с русскими, кабардинцами и другими… народами… Некрасовцы выставляли около 500 человек. Этот казачий полк всегда носил пред своими рядами земное знамя (выделено нами. – Д.С.)” (82). Скорее всего, в виду имелось не знамя Пророка, а войсковое знамя кубанских казаков. Помимо предполагаемой его цветовой символики, можно указать на другой ряд характеристик, связанный с изображениями на знамени. Во-первых, это могло быть изображение старообрядческого креста. Косвенное тому подтверждение находим у того же барона Тотта: “Игнат-козаки не особенно заботятся о чистоте своей христианской веры, но они сохранили ея символ (т.е. крест. – Д.С), на своих знаменах” (83).
При анализе изображения на копии некрасовского знамени, изготовленного в начале XX в. по старинному образцу, обнаруживаются параллели. Оборотная сторона этого экземпляра знамени, на треть состоящего из кусков зеленого цвета, содержит в себе “вышитый восьмиконечный старообрядческий крест, поставленный на основание, а основание – на шести кубиках, по три с каждого края основания” (84). Кстати, наличие знамени у казаков-некрасовцев в Анатолии отмечено в описаниях русских путешественников конца XIX – начала XX вв. казачьего с. Эски-Казаклар (85).
Оттиски войсковой печати, принадлежавшей казакам-некрасовцам того же села, были обнаружены нами в двух архивах Москвы и Ростова-на-Дону. Печать круглой формы, с идущей по кругу надписью: “Войска Кубанскаго Игнатов Кавказскаго”, внутри которой помещено изображение парусного судна” (86).
Экстраполируя данные факты на ситуацию XVIII в., считаем, что на Кубани существовала аналогичная войсковая печать, но, возможно, с иным первоначально изображением (оленем, пронзенным стрелой – ?) и надписью. Что касается символики корабля, то здесь, может быть предложено два, как минимум, варианта – старообрядческое понимание общины как корабля (могло быть первичным при введении данного элемента в “формулу” печати) и трактовка судна в качестве “корабля Игната”. В пользу мнения об устойчивом бытовании войсковой печати, поэтапном процессе ее создания и использования как символического предмета (рассматриваемого в контексте складывания войсковой организации, начавшейся в конце XVII в.) свидетельствует следующее: в конце одной из грамот кубанских казаков, перехваченных осенью 1709 г. “царицынскими служилыми людьми”, шла запись: “К сей войсковой грамоте наша войсковая печать приложена” (87).
Условия проживания казаков в регионе, предоставленные и соблюдавшиеся крымскими ханами на протяжении XVIII в., определили довольно быстрое складывание на Кубани новой социокультурной общности – кубанских казаков (казаков-некрасовцев), для которой характерен ряд особенностей, включая наличие самоназвания, причем самоидентификация казаками себя как кубанских казаков, была основана, вероятно, не только на факте географии своего местопроживания. Это можно усмотреть в бытовании на Кубани известной нам формулы “Войско Кубанское Игнатове Кавказское”, или “Великое Войско Кубанское”. В отличие, например, от экзоэтнонима “липоване”, аутоэтноним “некрасовцы” возник внутри сообщества кубанских казаков и, конечно же, уже в XVIII в. на территории Крымского ханства. Отметим в этом отношении этнообразующую роль т.н. “Заветов Игната”, в числе авторов которых, безусловно, был сам И. Некрасов. Принятие его имени и фамилии (поскольку известен аутентичный термин “игнат-казаки”) этими ка заками в качестве самоназвания (а также признание равноправного их статуса наряду с другим самоназванием – донские казаки) было причинно обоснованным, знаковым явлением. Безусловна связь понятия “некрасовцы” с процессом сакрализации личности И. Некрасова (вызванными к жизни не в последнюю очередь исключительной его ролью в судьбе кубанских казаков), защиты и сохранения казаками своей самобытности; с формированием новых поведенческих стереотипов. В ряде “донские казаки – кубанские казаки – казаки-некрасовцы (игнат-казаки)” можно, по нашему мнению, усмотреть также разные уровни самосознания казаков-старообрядцев. Так или иначе, но впоследствии выбор, сделанный донскими казаками в части нового для себя самообозначения, обосновывался (поддерживался) традицией и пересмотру в форме отказа не подлежал.
Весьма быстро на Кубани появляются потомственные казаки, которые, в отличие от своих предков, начинают осознавать себя уже кубанскими, некрасовскими казаками не только по факту места проживания, подданства, но и рождения: “наращиваются” тем самым признаки новой, нежели на Дону, самоидентификации. Со временем происходят изменения в традиционной культуре, самосознании людей. Появляются новые песенные сюжеты, начинают формироваться исторические предания. Только на Кубани могли быть заложены основы уникального свода социокультурных нормативов, известного под названием “заветы Игната” (8. Эти заветы, к слову сказать, обусловили многие дальнейшее события в судьбе казаков-некрасовцев, в т.ч. сравнительно позднее переселение их в Россию. Говоря другими словами, местные геополитические социокультурные условия обусловили естественное “перерождение” донских казаков в кубанских.
В заключение необходимо затронуть вопрос о применимости к сообществу кубанских казаков дефиниции “вольное”. Анализ литературы показывает, что данная точка зрения, не являясь устойчивой, время от времени появляется на страницах научных изданий. Звучат безответственные, по сути, заявления о “вольной казачьей республике на Кубани”, “Кубанской республике”, “своего рода казачьей республике” – как проявлении осуществленной мечты “о казацком государстве с атаманом во главе” (89).
Анализ прав и обязанностей кубанских казаков показывает, что они не были вольными, с самого начала став служилыми людьми, проводниками крымской политики в регионе и за его пределами. Кубанские казаки были вольны лишь в том, что перед ними первоначально стоял выбор в вариантах развития отношений с Крымом: подчиниться, реально став подданными, либо скрываться на Кубани в “крепких местах”, занимаясь “воровством”, переходя в случае опасности в другие регионы – Дон, Закубанъе. С этой вариативностью могут быть связаны неоднократные случаи возвращения беглых казаков на Дон, вольных пока еще в своем решении это сделать. Данный пример подтверждает по сути мысль крупного историка казачества С.Г. Сватикова о том, что некоторые из казаков “хотели лишь службы на более льготных условиях, с сохранением большей свободы, другие же стремились к созданию отличных от Российского государства политических порядков, устройству “своей жизни по своей воле”.
Различные цели, существовавшие у казаков в период позднего средневековья, с точки зрения Сватикова, сформировали две большие группы: вольное и служилое казачество” (90). Заслуживает внимания, тем не менее, другая мысль С.Г. Сватикова о том, что нельзя рассматривать природу казачества с позиций несовместимых начал – тяги к свободе и службы государству, что в этом явлении необходимо увидеть две стороны медали (91), что, как справедливо пишет СМ. Маркедонов, сравнимо “в Казаковедении… с появлением гегелевского диалектического метода в философии”. История первых кубанских казаков представляет собой угасающий вектор развития донских казаков как вольных, кардинально меняющий свое направление после наиболее массового пополнения их рядов, связанного с событиями 1708-1712 гг.
Обобщая приведенный в статье материрал, промежуточные выводы, следует сказать: 1) Крымскому ханству и Османской империи принадлежит исключительно благоприятная роль в становлении и развитии кубанского казачества. Ни в одной области хозяйственной, религиозной, политической жизни казаков мы не находим фактов притеснения, инициировавшихся бы крымско-турецкими властями; 2) не подлежит сомнению историчность первого (”ханского”) Кубанского казачьего войска. Последующий дискурс прежде всего должен лежать в области хронологии его оформления и особенностях инкорпорирования в социально-политическую структуру Крымского ханства (92); 3) признание факта долговременного, исторически обусловленного существования в Крымском ханстве в XVIII в. кубанского казачества, благоприятно развивавшегося под эгидой мусульманского Крыма, неизбежно скажется на понимании природы, специфики казачества, не всегда, как оказывается, связанных с “российским фактором” – прежде всего в контексте “природного” служения казаков России.
Источник: “Самарское Староверие”